Юрій Вакуленко // Персональний сайт художника

Графіка Контакти

ПриБАМбасы

В армию меня призвали в день моего рождения, 19 ноября. В Баку –прощание с последним атрибутом богемной жизни – моими роскошными кудрями. Затем был перелет в Москву. Приключение для моих «коллег» по призывному пункту, ни разу до этого не летавших на самолете. Москва – приключение уже для меня, первая самоволка, поход в бар с единственным человеком из 60 призывников, внятно разговаривающим по-русски – армянином Валеркой.

После Москвы был Красноярск. Гражданская вольница действительно закончилась, а вот художественные подвиги в армии меня еще ожидали.

Казалось, я мог бы провести два года в трудах над наглядной агитацией в учебке, но мои отцы-командиры поссорились, а я оказался жертвой, которую тут же отправили на БАМ.

Байкало-Амурская магистраль, как позднее оказалось, – сооружение гораздо более бесполезное, чем пирамида Хеопса. Но это мысли сегодняшние. А тогда я был поражен – прежде всего, красотой и величественностью тех мест. Пронзительно синий Байкал. Первое утро на сорок втором километре БАМа. Открыл глаза, а за окном вагона – сопки, утыканные шестами, результатами трудов какого-то великана. Потом мне объяснили, что сосны здесь растут, пока корни не достигнут вечной мерзлоты. Затем деревья умирают, а бывшие сосны становятся шестами.

Все время, проведенное на магистрали, для меня было исполнено восхищением – цветными туманами, цветущим багульником, окрашивающим сопки в розово-фиолетовые цвета. Потрясение было таким, что я, вдохновленный красотой и одновременно суровостью этой земли на краю света, начал писать довольно пафосные стихи:

Холод БАМа жесток, колюч.
Холод БАМа – пурга выше туч.
Холод БАМа – ветра вой.
Холод БАМа – снежинок рой.
Краска замерзает на кистях,
Кисти леденеют в озябших руках.
Мои пальцы бедные
Больно, до слез
Скрутил колючей проволокой
Жестокий мороз.

В дальнейшем стихотворный творческий порыв часто рождал картины, а написанные картины вызывали в душе стихотворные строки. Есть у меня, например, цикл полотен «Светофоры и знаки». И рожденные картиной «Запрещено» строки:

В кровавом перекрестье знака
я вижу убитую свободу.
Ведь все имеет продолженье…
Но это уже другая история, послеармейская.

А в воинской части на «стройке века» продолжилась моя художественная карьера. У меня была просто роскошная мастерская – в экскаваторном цехе. Это была комната семь на семь и высотой двенадцать метров с окном во всю стену, словно специально предназначенным для созерцания пейзажей или морозных рисунков на стеклах. Еще одна радость – в стужу было тепло, ведь под металлическим полом проходила теплотрасса.

В армии я начал вести дневник. Это было и творчество – как же без этого, и определенный выпендреж перед самим собой, и описание армейских похождений. Потом появилось и самооправдание писаний: проверить самого себя – два года вылетели в трубу или стали необходимой страницей творческой биографии. Как оказалось, перемена довольно рафинированной бакинской художественной среды на мужской армейский мир без изысков, но со своей особой «правдой жизни», осознавалась мной как взросление.

А описание моих армейских похождений выливалось в дневнике в такие страстные поэтические строки:

Во тьме сверкнули два огня,
Огни вожделенья, эросом зажженных.
В них пламя страсти бурное, горя,
Искрилось похотью кокоток искушенных.
Ее глаза впились в мои глаза.
Захлебываясь, пили жар души моей,
Со страстной силою испить ее грозя до дна,
Ни капли не оставив в ней.
Они взывали к нежности, ласкаясь,
И фимиам курили наслажденью.
В них виделись, в порыве страсти извиваясь,
Два тела обнаженных в исступленье.

Этот «высокий штиль» подняла из глубин души моей жена бамовского дальнобойщика, обаявшая меня, солдата-живописца. Описал я в дневнике – уже в прозе – довольно подробно все, что случалось со мной, а также с моими сослуживцами и командирами. За это я и поплатился, когда дневник попал в чужие руки. Руссо с его «Исповедью» в свое время легко отделался, мне же досталось от командиров по полной программе. И наказание было не моральным, а вполне осязаемо физическим и мучительным.

Через полгода, полностью освоившись с армейским житьем-бытьем, я уже находил время для работы над акварелью, писал маслом, благо, проблем с красками не было. А еще были огромные агитационные панно и портреты. Как у настоящего советского художника – и работа в стол, и социальный заказ.

Впрочем, было также все, что положено настоящему воину Советской Армии: до невозможности ушитая форма, франтоватые сапоги, всякие значки-эмблемы – для покорения женских сердец. Но был и тяжелый, часто бессмысленный труд, два солдата желдорбата вполне заменяли экскаватор.

Однако все армейское когда-нибудь заканчивается. А дальше, как чеховские сестры, – в Москву, в Москву? Нет, конечно. В Питер, в Питер, в Мухинское высшее промышленно-художественное училище.