Головна     Біографія     Живопис     Графіка     Контакти      [ eng ]

 

Моя история  |  Проба кисти  |  ПриБАМбасы  |  «У нас была прекрасная эпоха»  |  39,2 градуса и выше  |  Не креслом единым…

Проба кисти

Мое первое детское воспоминание, осознанно связанное с живописью – это запах льняного масла, исходящий от тюбиков с красками. У моего отца не было мольберта. Но был казавшийся мне волшебным ящик – множество отделений, а в них смятые, почерневшие тюбики, которые манили свежестью, запахом луговой травы в росе. Я втайне от взрослых глаз осторожно выдавливал кусочки радуги на палец, запах становился острее. Мне уже было пять лет, и я понимал, что все эти чудеса из ящика нужны для того, чтобы отцу было чем писать картины. Он не был профессиональным художником. Рисование – его хобби, но тогда еще такого приземляющего любое увлечение слова никто не знал. А для меня, малыша, картины отца стали волшебством и открытием какого-то совершенно нового мира, в котором все было так чарующе, великолепно, необычно и в то же время совсем как в жизни. Помню двойственность своих ощущений: с одной стороны, таинство появления картины, с другой, это все было мне близко и понятно, это делал мой отец.

Наверное, эта семейность и домашность живописи оставили такой след в моей памяти, что я и сейчас могу почти точно сказать, что и когда было написано отцом. Тем более, что его картины долго украшали наш дом, а рисунки бережно хранились в специальных папках. В самом начале шестидесятых отец написал четыре потрясших меня работы. Он был отличным копиистом, а тогдашний журнал «Огонек» предоставлял для такого рода занятий широкое поле деятельности, печатая репродукции картин известных художников.

Первая картина – тайна. Ночной лес, сказочный олень, подглядывающая за ним луна. Кажется, отец сделал копию полотна кого-то из немецких художников. Вторая работа – летняя роскошь, чей-то натюрморт – арбузы, источающие сладость, баклажаны, такие мясистые и живые, что хотелось их потрогать. Отец создавал полную иллюзию реальности. Третья – копия левитановского «Марта». Для меня – весна, ангина, мокрые от хождения по лужам ноги. Еще была «Буря» Айвазовского. Холодок в душе, легкий испуг и завораживающая прозрачность волны. Именно тогда я начал воспринимать живопись с непосредственностью, которая не оставляет меня и сейчас, помогая сразу определять, что такое хорошо, а что такое плохо в работах того или иного живописца, не прибегая ко всяческим искусствоведческим премудростям. Я знаю: художник лишь тот, кому открывается вечность, оставляя свои метки, памятные знаки в виде картин. В этом тайна творчества.

А отец мой был хоровым дирижером. Но в отличие от мамы, которая имела соответствующее образование, он пришел к делу своей жизни не сразу.

Отец был из раскулаченной семьи. Во время войны его эвакуировали из Мариуполя, где он закончил ФЗУ, в Нижний Тагил. Там была работа на танковом заводе. Лишь позже, после войны, из самодеятельности он пришел в хоровики. Несмотря на все испытания, отец был очень жизнерадостным, всегда сохранял присутствие духа. Может потому, что никогда не считал себя «промахнувшимся человеком», не нашедшим главное дело своей жизни. Не промахнулся и я, став художником.

В детстве я был настоящим советским ребенком. Прошел ясли, все группы садика – родители работали. Был маленьким сорвиголовой, бил и был битым. Еще до школы научился читать, и, как у многих мальчишек начала шестидесятых, любимыми стали книги о покорении космоса, хотя в Нижнем Тагиле до него было ну очень далеко. Не обошли меня стороной и все мальчишеские увлечения. Кто в то время почтовые марки не собирал? Правда, я коллекционировал лишь марки, посвященные искусству. С чем сравнить их многоцветную красоту! Картины на них выглядели так глянцево и гламурно, выражаясь на сегодняшнем сленге. Еще я выступал во всех хорах своих родителей, подавая певческие надежды. А вот рисовать меня отец, мудрый человек, не заставлял, хотя и бережно хранил все мои детские художества. Может, чувствовал, что не минует меня чаша сия.

Отцом я гордился. Казалось, его знал весь Нижний Тагил. Любая запланированная двадцатиминутная прогулка превращалась в не менее чем трехчасовый путь домой. «Здравствуйте, Евгений Иванович», – то и дело звучало на улице, и начинался разговор добрых знакомых. Но через некоторое время у меня, уже школьника, проснулась и своеобразная ревность. Хотелось, чтобы узнавали меня, и говорили: «Это Юрий, кто же его не знает?» Мне даже немного обидно становилось: что за кличка такая – сын Евгения Ивановича.

А в художественную студию я все-таки пошел. Но это уже было в Сумгаите. Туда родители переехали во многом ради меня. Простуды, ангины стали в Нижнем Тагиле моими надоедливыми спутниками. На семейном совете было решено: только юг. Так остались в прошлом морозные зимы, когда термометр опускался ниже тридцати и звучал специальный заводской гудок – в школу можно не идти. И тогда вся детвора заполняла катки, залитые во дворах взрослыми, резвилась среди ледяных фигур, вырезанных там же не для какой-то выставки, как сейчас водится, а просто по зову души. 

Представьте, каково мне было после этого в жарком Сумгаите. Я перешел во второй класс и оказался в ином мире, в другой стране, которая именовалась СССР, но непонятно почему была Азербайджаном. Фруктово-овощное изобилие: арбузы, помидоры, дыни. Восточные базары. И в то же время ядовитые туманы, пыль (Сумгаит был центром химической промышленности), и как спасение от этого – море. Как у Чехова – «море было большое». Запомнилось мне из той жизни только хорошее. Дар забвения не зря дан человеку. Ему мы многим обязаны в нашей жизни не в меньшей степени, чем памяти.

А свою первую художественную студию в Доме пионеров помню. Это было в пятом классе. До этого я изрядно покочевал, как и годилось пионеру, по кружкам и студиям. Ходил в фотокружок, занимался авиамоделизмом. Лишь музыкальную школу мне удалось миновать, несмотря на жаркое желание родителей видеть меня играющим на фортепиано. И помогло мне в этом несчастье. В третьем классе меня толкнул озорник-одноклассник, я упал и получил сотрясение мозга. Были осложнения, даже зрение ухудшилось. Тут я маме и сказал, верно выбрав момент, что музыкой мне заниматься тяжело, голова болит. Так закончились мои походы на сольфеджио.

Пятый класс стал не только началом моей «художественной карьеры». Тогда же я впервые безумно влюбился. Как бы сейчас выразилась умудренная опытом молодежь, еще без привкуса секса. Мою любовь звали Этери. Синие глаза, роскошные длинные волосы, точеная фигурка – все в ней меня сводило с ума. Помню, как готовился к первому свиданию. Мама привезла мне из Прибалтики франтоватый костюмчик: темно-синий пиджачок без воротника и черные брюки. Их я отглаживал до неимоверной остроты стрелок. Больше года я трепетно ухаживал за Этери, для меня она была настоящим божеством. Впрочем, это была только первая из бесконечной чреды моих отчаянных влюбленностей. И уже тогда я чисто интуитивно понял, что мужчины все в этой жизни делают ради женщин, в том числе и художниками становятся. Как говорится, всякому грехопаденью предшествует грехоподъем.

Прошел еще год – и оказался я в кружке живописи клуба трубопрокатного завода. Там я занимался почти полтора года и преподаватель, очень талантливый и профессиональный человек, готовил меня к поступлению в художественное училище. Я почувствовал себя живописцем. И никакой перемены участи не желал.

В Бакинское художественное училище имени Азима Азим-заде поступил, как мне казалось, случайно. Я не был из семьи художников, не принадлежал к какому-либо местному клану. Но, выражаясь высокопарно, провидение было на моей стороне. Кому-то там, вверху, очень хотелось, чтобы я стал художником. Но расплатой за такую благосклонность этих самых высших сил стала нелегкая борьба за место под училищным солнцем. Для бакинцев я был провинциалом, не смыслящем, как «правильно» одеваться, разбираться в джаз-роке  и тусоваться (тогда еще, правда, так не говорили). Этакий снобизм, отсекающий непосвященных, был в ходу среди будущих дипломированных учителей черчения и рисования.

Меня выручало то, что никем, кроме как художником, я себя не мыслил, поэтому упорно осваивал азы бакинской школы живописи, которая предполагала буйство красок. Не причесанный реализм, а южную экспрессию, рожденную природой и разогретой солнцем кровью. Но учеба учебой, а желание написать нечто шедевральное уже периодически меня посещало. Я закрывался в комнате, обуреваемый вдохновением, забывал обо всем на свете. Как годится бедному гению, ничего не ел – и рисовал, рисовал.

Впрочем, от полного возложения жизни на алтарь искусства спасали влюбленности. Помню студенческую любовь – Тату, дед которой был приближенным к власть имущим – величина по тем временам. Начались чуть ли не страдания юного Вертера. А когда любовная лодка разбилась, появились даже помыслы выброситься из окна. Слава Богу, вовремя одумался, может, мысль о скоротечности любви спасла.

Еще катастрофически не хватало денег. Стипендия – тридцать рублей, а этюдник – фирменный знак художника – девятнадцать. Краски от пятидесяти копеек до рубля за тюбик. Для студента это были большие деньги. Приходилось писать «экономные» натюрморты, выдавливая по миллиметру краски из тюбика. Но экономить во время занятий не всегда получалось. Подойдет к тебе маститый преподаватель, представитель щедрой южной школы, и спросит: «Слушай, дарагой, что ты делаешь? Положи сюда кусок белил!» И выдавливает сразу полтюбика, делает мясистые, щедрые мазки. Я просто ненавидел его в этот момент. Искусство – удел богатых, сразу вспоминались чьи-то слова.

После окончания училища передо мной открылись не три дороги, как в сказке, а всего две: учительствовать в провинциальной школе или идти в армию.

Я всего на два часа приехал на место своих будущих школьных подвигов в провинциальный городок – и этого хватило. Жуть меня обуяла не меньшая, чем при чтении книги Федора Сологуба «Мелкий бес». Как и ее главному герою, школьному учителю, выход из провинциальной тьмы мне виделся один – сумасшествие и ловля по углам своей комнаты таинственной зверушки – «недотыкомки серой». И это мне, художнику, почти гению, да еще и в редчайшем для провинции наряде – джинсовом костюме! Никогда!

Моя история  |  Проба кисти  |  ПриБАМбасы  |  «У нас была прекрасная эпоха»  |  39,2 градуса и выше  |  Не креслом единым…